Танец духов - Страница 3

К оглавлению

Бободжон растерялся.

— Как же? Это ведь… против воли Аллаха!

Дядя сердито мотнул головой:

— Ты меня слушай. Делай, что я велю. И держись подальше от мечетей. Там полно стукачей.

Бободжону понадобилась добрая минута, чтобы переварить совет. Потом он энергично закивал головой:

— Понял, понял.

— Твой друг… этот Длинный… ты мне, помнится, говорил, что он совершенный варвар, так?

Бободжон не стал прекословить. Хотя то, что Уилсон не мусульманин, можно было сформулировать и менее грубо.

— И ты — такому! — доверяешь?

— Да.

Дядя скептически пожевал губы.

— Христианин?

— Нет. Не христианин. Вообще никто.

Дядя нахмурился:

— Чтоб никто — такого не бывает.

Бободжон набрался мужества и возразил:

— Длинный — другой. Ему вообще на религию наплевать.

— Человек без Бога в душе… разве это человек?

Бободжон крепко задумался.

— Верно. Длинный не человек. Длинный — ходячая бомба.

Хаким улыбнулся. Он любил мелодраматические повороты в разговоре.

— Какого рода ходячая бомба?

— Умная бомба.

Ответ так понравился дяде, что он остановился у киоска мороженщика и купил племяннику и себе по эскимо.

Когда они двинулись дальше, Хаким спросил:

— А эта твоя умная бомба — с какой стати она нам помогает?

— Он сердит.

Хаким насмешливо хмыкнул.

— А кто не сердит в этом мире?

— Знаю. Только Длинный сердит в правильном направлении. Хочет того же, что и мы.

Дядя недоверчиво покачал головой:

— Мне даже думать противно, что ты доверяешь американцу!

— Он совсем не американец. То есть, конечно, американец, но как бы и нет. Люди вроде Длинного… они очень похожи на нас.

— То есть тоже голь перекатная?

— Не в деньгах дело…

Оба разом заметили самолет в небе и проводили его глазами. Израильский. Вне пределов досягаемости для зениток, которые спрятаны в самых бедных жилых кварталах.

Племянник перевел рассеянный взгляд на старушку, кормившую голубей.

— Длинный похож на нас, какими мы были раньше. Герои пустынных горизонтов!

Дядя презрительно фыркнул.

— Его предки тоже жили в палатках… то есть в вигвамах! — продолжал Бободжон.

— Ты, похоже, вестернов нагляделся!

Но тут племянник заартачился:

— Хотя это было давно, они помнят. Ведь и мы не забываем, откуда мы пошли.

Тут он заметно передергивал. Если кто из его семьи и жил по-бедуински, в палатке, то разве что в палаточном городке для беженцев под эгидой Красного Креста. Отец Бободжона вырос в квартирке на окраине Каира, был чернорабочим. После войны шестьдесят седьмого эмигрировал в Албанию. Араб, конечно. Да только не из тех, кто скакал на коне и охотился с соколом. А мать Бободжона — пятая дочь албанского крестьянина. Мусульманка, конечно. Да только не арабка.

Впрочем, что тут спорить — может, кровь и помнит… что-то.

Дядя вздохнул:

— Расскажи-ка ты мне лучше еще раз, давно ли ты с ним знаком.

— Четыре года, восемь месяцев, три дня. Вместе срок мотали.

— Стало быть, ты знаешь его всего ничего.

Бободжон рассмеялся. Не без горечи.

— А кажется — сто лет! Ведь мы были вместе круглые сутки, семь дней в неделю. Хуже, чем супруги.

— Подумаешь! Все равно я не могу сотрудничать с непроверенным человеком. И нет у меня охоты брать в дело сумасшедшего.

— Он не сумасшедший.

Хаким заглянул племяннику в глаза:

— Совсем-совсем не сумасшедший?

Бободжон ухмыльнулся:

— Ну разве что слегка чокнутый…

— И в чем это проявляется?

— Да так, в разных мелочах. Ничего особенного.

— А конкретней?

— В общении он как бы совершенно нормальный. Только люто надменный. Но когда мы близко сдружились, я узнал, что втайне он считает себя героем из книжки.

Дядя озадаченно уставился на него:

— Героем из книжки?

Бободжон кивнул.

— Ну, велико ли дело! Кому не случалось фантазировать…

— Тут хуже, дядя. Длинный не фантазирует. Он на полном серьезе воображает себя вторичным земным воплощением индейского мессии.

2

Вашингтон, округ Колумбия

17 декабря 2004 года

В Вашингтоне Джек Уилсон первым делом надолго залег в ванну, хотя прежде находил это пустым времяпровождением. Однако после почти десяти лет тюремных душей под приглядом охранников было до того в кайф понежиться в горячей воде с пеной, что он не устоял перед соблазном.

Уилсон лежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь душистым паром и оглушительной тишиной — только вода покапывала из крана. Неволя мало-помалу выходила из распаренных пор его тела.

«Вот немного осмотрюсь, — думал он, — и обязательно смотаюсь купнуться в горячем источнике. Чтоб как в незабвенные времена в Вайоминге — только я да скалы, вода, и деревья, и пар. И чтоб пахло хвоей…»

Память машинально проматывала день с самого начала. Прощальный автограф пенсильванской кутузке — еще раз отпечатки пальцев. Потом обычная тюремная бюрократия. И наконец — получай свои вещички. После девяти лет хранения впору были только часы (сдохшие) да ботинки.

Насчет часов он психовать не стал — отвык интересоваться временем. В тюрьме оно стои́т и его навалом. Официальные мероприятия преимущественно по утрам, поэтому в начале дня что-то вроде бурления жизни, а дальше — болото, рутина, внутренний столбняк, тоска и скука. Но чтоб ты по полной отмотал каждый бесконечный день своего срока, будят тебя ни свет ни заря и следят, чтобы не заснул раньше отбоя. Вместо часов там нужен таймер — отсчитывать годы, месяцы и часы в обратном порядке, сколько осталось.